Касимов Евгений Петрович родился в 1954 в г. Коркино Челябинской области. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковал стихи и прозу в различных изданиях. Автор нескольких книг. Работает редактором газеты. Живет в Екатеринбурге.
* * * (2000) Шарм аль-Шейх просыпается. Тает во рту это сложное слово, похожее на виноград. Неподвижны ленивые хищные яхты в порту. И дома вдоль залива рассыпаны, как рафинад.
Этот жёлтый Синай, эта пыль, эта синь в небесах убаюкают нас... Это Красного моря пустая ладья нас качает... Только стрелки в умолкших внезапно часах неподвижно за нами следят и висят в пустоте над водою, как чайки.
Шарм аль-Шейх - это шелест ночных твоих губ, это шёлковый сон - где цикада округло стрекочет в саду изумрудном. И надрывно звонит, и звонит, и звонит телефон. И луна, как фелука, плывет в путешествии трудном.
Будет лень. Будет ветер из Африки кожу сушить. Будет ветер из Азии нас пробирать до озноба. А вокруг - ни души. Лишь верблюды бредут вдалеке по колени в песчаных сугробах.
* * * (2001) Ночная шумит эспланада, развесив свои жемчуга. Ах, Африка, плакать не надо - чужие твои берега.
В своем путешествье беспечном, в копеечном нашем житье - вдыхаем лишь запах аптечный и пишем свое житие.
И в чёрный промасленный воздух завёрнут жемчужный огонь. И медленно бледные звёзды вращаются над головой.
* * * (2001) Сквозь жирный горячечный воздух сверкает огнями притон. Как будто ударили под дых - застынешь с разинутым ртом!
Вертит животом одалиска, ревёт электронный баян, и в белых бурнусах статисты курить предлагают кальян.
Мы вместе с Омаром Шарифом пьем кофе, лежим на боку и, следуя строго тарифу, снимаемся вместе - ку-ку!
И с плейером типа Toshiba, забив косячок гашиша, потомок Гарун аль-Рашида торгует себе "калаша".
Он мне заправляет арапа, полночный весёлый араб, что на фиг ему эмираты, что брат ему Чёрный Хаттаб.
И огненною кометой сгорает в бреду Шарм аль-Шейх, где на миллион километров хотя бы какой-нибудь шейх!
Но едут сюда президенты - с ветвями оливы в руках, - сионские едут агенты и едет сюда "Хезболлах".
Ему же и скучно, и грустно. Он вечно и гордо один. И жалко ему, что не русский. И горько, что он бедуин.
Он табор навеки покинет. Короткою цыкнет слюной. И в длинной рифлёной пустыне застынет, как столб соляной.
* * * (2001) Вечереет. И к нам на огонь наши ангелы с шелестом тихо слетают. Постоят за спиной. Потолкуют. Тепло покурлычут. И вновь улетают.
Холодеет затылок. Бумага. И воздух вечерний от влаги набухнет. И пространство моё согревает стоваттная лампа на кухне.
Как фантомная боль, наши ангелы в наши квартиры приходят. Потолкутся в прихожей - а дома-то нет никого! - и уходят.
И уходят совсем, улетают в пределы иные. И на имя пустое ложится игольчатый иней.
Чей-то ангел-хранитель скукожится в плаче и боли. Ну что он там ноет?! Вон архангел державный, как боинг, ревёт в небесах и летит над холодной страною.
И разверзнутся хляби небесные, хляби земные. И уходят хранители наши - и мы вслед за ними.
* * * (2001) Город-призрак! Блуждают огни. И дома, как вертеп деревянный, ведут свой рассказ о завидной и слаженной жизни мещан. Ляжет толстый слоистый туман - слижет тени твоих пешеходов и автомашин.
Город-призрак! Как ящер, сопящий из мглы, Он раздавит тебя лишь движеньем неловким хвоста. Сколько бесов висит на конце исступлённой гранёной иглы городского казённого дома в крестах,
в голых гипсовых бабах, гребущих во тьму? И холодное око часов на пустынную площадь глядит. А по дому казённому толстые крысы снуют. И крысиный пахан, свои тонкие пальцы замучив, ведёт аудит.
Город-призрак! Кого ты возьмешь на постой? Этих ржавых ландскнехтов, рыгающих пивом балтийским за номером шесть? Видно, что-то сломалось в твоём механизме простом. И число проступает сквозь боль и сквозь медную шерсть.
Город-призрак! Ты морок бессонных ночей! Зреют споры в твоих ядовитых грибах. У заставы сидит дурачок, пастушок, журавлёнок, мальчишка ничей - с деревянною легкою дудкой, зажатой в синюшных губах.
* * * (2001) Я не знаю, зачем я пишу неуклюжие длинные строчки. Зыбкий синтаксис выгнут дугой. Строю мост от себя до тебя - и никак не дойти мне до точки. Не хватает мне слов. Под ногой пустота! Только где-то внизу
речь упруго несёт свои воды, вавилонским смешеньем бурунов грозя. А какие стоят в девятнадцатом веке погоды! А в двадцатом уже созревает гроза. Не дойти! Запинаюсь о знаки прямые, кривые - твои, о, язык! - препинаний. И аортою рваной скопление гласных торчит. Не найти в кладовой заколдованной памяти мне спасительных воспоминаний. Лишь глагола клюка суковатая сухо стучит. Над зияньем зловещим - по вдоль звукописного ряда, по могучим быкам твоих букв золотых, алфавит... Весь пропитанный азбучным, жирным, серебряным ядом - потихоньку стирается нежный графит - просто сходит на нет, совершая таинственные переходы из трёхмерного мира - на плоскость листа - и обратно сюда... По реке говорливой большие и праздные шумно плывут пароходы. И по берегу трудолюбивые бродят стада. Аргонавты мои! Мне, в натуре, по фене не ботать. В эту масть я не поднят - я фраер, ты понял, братан! Ни гвоздя в сапоге моём нет, ничего - как у Фроима в ботах. И волына не тянет карман. Кто-то краткой строкой, словно римским мечом, поражает. Научи меня, речь, как алмазное слово добыть в этой смутной стране, где по-прежнему сеют, воюют, рожают - а стихов не читают, но в рифму пытаются выть. На беспечном песке нацарапаны руны - их волны ленивые смоют. И мой мост в этой косноязычной ночи отражается слабым пунктиром в койне новорусском - диковинной мове. И над нами эоловой арфою ветер звучит.
* * * (2001) До краёв был цветами наполнен лазоревый рай. И она проводила его до скрипучих ворот... Пахнет дёгтем, пенькою и рыбою свежей с утра. Стеклодувы, матросы, цыгане - весёлый народ. За спиною багровое пекло. Гудят языки в чистом пламени горна. Течёт, оплывает песок. И кисельный туман над молочным каналом разлит. И плывут купола, на туман опираясь легко.
Он в тумане пророет волшебный глухой коридор. Словно узник, на площадь пустую взойдёт. Как взъерошенный дрозд, над оркестром парит дирижёр. Впрочем, музыка будет звучать, когда солнце зайдет.
А пока - с Чайльд Гарольдом на жёстком диване сидеть, обменяв свои лиры на кислое злое вино, - сквозь стеклянную синюю с золотом маску смотреть, в автошарже примеривать скорбно лавровый венок.
У Лауры сияет за тюлем грошовый торшер. И в печи подгорает с клубникою пресный пирог. У Петрарки герань зацвела на окошке в горшке - и от этого больше горчит, чем от бисерных строк.
P.S. Возвратясь из Венеции в город холодный, как смерть, буду бережно нежный цветок поливать на окне. Слабо теплится газ. Буду ночью промозглой смотреть, как моя саламандра танцует и вьётся в огне.
* * *
(2002) Горек воздух больших перекрёстков, и поэтому - сладко уснуть. Напряжённою чёрною тростью осторожно попробуешь путь.
Словно в давнем кино позабытом, в псевдогреческой зале лепной - ты и трогательно безъязыкий, но ещё и Великий Слепой.
Проскользнёшь по пустым тротуарам, чтобы в детских дворах заплутать. Дар бесценный, доставшийся даром, я готов тебе даром отдать!
Этот зренья чудесного усик, этот глаза волшебный фонарь - в бесполезном по сути искусстве чёрно-белом, как ясный январь.
В заэкранном пространстве морозном поднимается пряничный дом. И клубится гудок паровозный. И огни золотые кругом.
* * * (2002) Вот сгущается тьма - это хищная ночь начинает свой труд. Вот поплыл магистрат, словно кремовый торт. Шпиль висит осиянный - и вдруг истончается в пыль золотую, в серебряный сор. Отраженья дворцов исчезают в пруду городском. В фонарях зажигается немощный бледный огонь. Проступает из тьмы азиатский чужой гороскоп - пруд встает на дыбы, как чугунный взбесившийся конь.
Черный айсберг таранит плавучий окраинный рай - тонут белых домов пароходы в пучине ночной. И зияет в зените луна, как большая дыра, как в другое пространство проход, как тюремный волчок сволочной.
В этом городе, грудой лежащем во мгле ледяной, - что хотел ты найти? В этом капище, скопище тысяч и тысяч людей? Тихо синий троллейбус плывет похоронной ладьёй, где Харон рулевой - в окруженье журнальных блядей.
Город-Голем! И кто тебя только слепил из коричневой глины, цветных изразцов пожалев?! Разрывают твою скорлупу изнутри - со стальными зубами дебил, а снаружи - рогатый лошак и угрюмый израненный лев.
Этот герб до сих пор украшает победный штандарт проигравших вчера - и сегодня, и завтра - войну... Этот горб на уставшем хребте - ты напрасно лелеял как дар. Без сомненья, сегодня уже - гарнизон карфагенский сомнут.
Не мечись, в металлический ржавый попав переплёт, сокрушённой башкою косяк сокрушая дверной. Чёрным клином беззвучно валькирии свой совершают полёт. И сжимается ночь фиолетово-черной дырой.
